Королева Ортруда - Страница 29

Остановилась, голову на руку склонив… Вдруг страшный удар грома разбудил её… Несколько тревожных поз, стремительный танец смятения и ужаса…

Развились волосы неведомой плясуньи, и бились в быстром беге по её нагим плечам светлые волны волос.

Ветер стремительным холодом обвивал её горячее тело. Её глаза горели, как огни изумрудов. Ноги её дрожали от внезапного холода.

Наконец она опомнилась. Осмотрелась. Пошла куда-то, дрожа от холода и от медленного страха. Долго блуждала, и всё не могла найти своей двери. Всё скорее шла. Побежала.

Много дверей было вдоль её бега. Но ни одной она не могла отворить, все были заперты крепко. Наконец одна из них уступила отчаянным усилиям.

Остановилась. Робко прислушивалась. Тихо пошла по коврам.

Что-то опять испугало её, и она бросилась бежать. Упала.

Лежит… Рукоплескания… Вдруг вскочила. В лёгком беге скрылась за стремительно-распахнутою складкою драпировки.

Гости делали всевозможные предположения. Кого не называли! Спрашивали Элеонору. Но она сама не знала. Говорила:

— Я никогда не видела её иначе, как в чёрной маске.

Или, может быть, только притворялась, что не знает? Тонкая улыбка скользила по её губам.

Как-то незаметно для них обоих, Танкред и Имогена очутились в полутёмной, очень удалённой гостиной. Танкред первый раз остался наедине с Имогеною. Оба они были взволнованы откровенною красотою плясуньи.

Танкред попросил:

— Расскажите мне о вашем детстве.

Имогена послушно говорила. Потом Танкред заговорил с нею об её женихе.

— Господин Парладе-и-Ередиа очень милый молодой человек, достойный любви.

— О, да! — с восторгом сказала Имогена.

— Скромный, храбрый, красивый, умный.

Имогена молча улыбалась, и благодарными глазами смотрела на Танкреда.

— Он должен вас очень любить.

— Он очень любит меня.

— Однако уехал.

Блеснули слезинки на глазах Имогены. А Танкред говорил:

— Не огорчайтесь. Вернётся. А вам не досадно, зачем он уехал?

Имогена смотрела, как жалкий, беспомощный ребенок. Конечно, ей было досадно. Разве он не мог отказаться от этой должности? Любим только раз в жизни. Она шепнула:

— Что ж делать!

— Он вам часто пишет?

— Почти каждый день. Почти! И вы?

— Да, ваше высочество.

Слёзы в голосе. Танкред любовался её смущением. Спросил опять:

— Вы очень скучаете?

— Да, немножко.

Старалась казаться храброю. Танкред продолжал:

— Я уверен, что соблазны парижской жизни его не коснутся. Он будет думать только о вас. А вы о нём. Быть верною — так трогательно. Цепи любви неразрывны. Кто любит, тот невольник. Хоть и не любит человек цепей, но эти носит сравнительно охотно.

Сердце Имогены дрогнуло от лёгкого страха. Говорят, что француженки так очаровательны, и так умеют увлечь.

Танкред продолжал дразнить её. Хвалил её верность, его достоинства. Яд его иронии вливался в её сердце, и оно горело и болело. Ирония принимает до конца, и вскрывает противоречия. Сладостная верность жениху претворялась в рабство. Его достоинства претворялись в смешное и мелкое.

Имогена заплакала. Танкред утешал. И утешил чем-то, какими-то словами, по-видимому ничтожными, но ей вдруг сладкими. И сердце её уже влеклось к Танкреду, уже в неё влюблённому нежно. Странно и больно спорили в ней противочувствия, и это дульцинировало её внезапное влечение к празднично-прекрасному принцу Танкреду, и альдонсировало её обыкновенную, дозволенную, будничную любовь к жениху, секретарю миссии в Париже, господину Мануелю Парладе-и-Ередиа.

А Танкред, вечно изменчивый Танкред! Он уже чувствовал в себе кипение новой страстности, влюблённость в Имогену, девушку с фиалковыми, невинно-страстными глазками, с лёгким, звонким голосом.

Нельзя было слишком длить это свидание. Танкред вышел из гостиной один. Были танцы, но он сегодня не танцевал. Ему представили Лилиенфельда. Танкреду понравилась уверенная и почтительная манера банкира.

Потом устроилась карточная игра, очень крупная. Лилиенфельд сумел проиграть Танкреду солидный куш, и оставил игру, ссылаясь на жестокую мигрень, вывезенную, по его словам, из Африки. Откланиваясь принцу, он пригласил его к себе на охоту, и Танкред любезно принял приглашение.

После ужина, за которым пили много, в кабинете покойного маркиза собрался тесный кружок близких к Танкреду. Дам не было. Разговоры стали вольны. Заговорили о ревности. И вдруг стало как-то неловко. Ломая неловкость развязностью, заговорил граф Роберт Камаи:

— В наше время дико и несовременно ревновать жену. Я не против ревности, но ревновать жён, — это уж слишком наивно.

— Порядочные люди ревнуют любовниц, — сказал гофмаршал Нерита.

— Да, — продолжал Камаи, — всякий имеет любовницу для себя, жену для других, — для дома, для семьи, для общества, для имени, для друзей, и для её любовников.

Танкред засмеялся.

— Это остроумно! — воскликнул он. Смеялись и другие. Вдруг Танкред нахмурился. Спросил:

— Вы не делаете исключений?

— Увы, нет, — спокойно ответил Камаи.

— И для моей жены? — спросил Танкред притворно-спокойным голосом.

Граф Камаи усмехнулся тонко, и сказал:

— Наша августейшая повелительница живёт не для вашего высочества, а для государства. Дела правления заботят государыню гораздо больше, чем любовь супруга и его зыбкая верность. И для вашего высочества это хорошо.

— Почему? — принуждённо улыбаясь, спросил Танкред.

За графа Камаи отвечал герцог Кабрера.